Глава 11 - "Конец Сифакса и Гасдрубала Гискона"

Глава одиннадцатая

"Конец Сифакса и Гасдрубала Гискона"

 

 

«Qui sibi semitam non sapiunt, alteri inonslrant viam»

«Те, которые не могут найти для себя тропинку,

другим показывают дорогу».

Латинское выражение

 

 

Африка, 203 г. до н. э.

Послы карфагенян в очередной раз посетили лагерь Сципиона. Полководец так привык к их постоянным визитам, что бесконечные переговоры стали для него чем-то обыденным.

Он принимал их в помещении лагерного штаба и знал наперед, о чем они будут просить.

Старший из послов, Сакарбал, почтительно склонился перед римским командующим, умоляюще прижав руки к груди. Это был грузный, пожилой, умудренный годами чиновник. Застегнутый на плече золотой фибулой черный плащ, отороченный бахромой, прятал его огромные бока, но не скрывал живота. Теплая туника винного цвета оттопыривалась от складок жира, тяжело свисающих во время его бесконечных поклонов. Лицо с натянутой фальшивой улыбкой лоснилось от румян и никак не вызывала доверия.

Сакарбал помнил наказ Гасдрубала Гискона – добиться мира, во что бы то ни стало, – и сейчас раболепствовал перед Сципионом, боясь необузданного гнева своего повелителя.

Публий был всегда ласков с послами, хотя Сакарбал вызывал у него отвращение.

– Что ты скажешь нам сегодня, уважаемый? – мягким, приятным голосом спросил он у карфагенянина.

– Гасдрубал Гискон спрашивает тебя, великий полководец: подумал ли ты над его последними предложениями?

– Да. Я обдумал их. Но, увы, я смогу уйти из Африки только в том случае, если Ганнибал навсегда покинет Италию.

Сакарбал снова льстиво заулыбался, неприятно раздувая толстые щеки.

– Мой господин гарантирует, что это случится в ближайшее время!

«Ага! Как же! – ехидно подумал Публий. – Ганнибал не станет слушать Гасдрубала Гискона. Его авторитет в Карфагене на порядок выше. Да и Баркиды не такие: они обеими руками за любую драку».

– Мне хотелось бы лично убедиться в том, что Ганнибал вернулся в Африку, – твердо сказал Сципион. – После этого я готов заключить мир и погрузить свою армию на корабли, плывущие в обратном направлении.

Он лукавил: пока мир не будет заключен на условиях, одобренных Сенатом Рима, не о каком возвращении его армии в Италию не могло быть и речи.

Сакарбал тревожно закряхтел: переговоры зашли в тупик. «Нужно дать ему любые гарантии, лишь бы он убрался из страны, – вспомнил он слова Гасдрубала. – Проклятый римлянин! Долго он будет водить нас за нос?»

Сципион догадывался о его мыслях и ждал, когда посол пригласит римских представителей для переговоров в лагеря Гасдрубала и Сифакса. Сейчас ему это было очень нужно, чтобы воплотить в жизнь новый план, придуманный им недавно.

И он не ошибся.

– Может быть, мудрый Корнелий Сципион пришлет своих людей к нашим военачальникам для обсуждения дополнительных условий перемирия?

Публий сделал вид, что глубоко задумался над предложением Сакарбала. После непродолжительного молчания он неохотно произнес:

– А что, это хорошая мысль, – Сципион широко улыбнулся – так, как мог улыбаться только он. – Возможно, моим послам будет легче найти общий язык с Гасдрубалом и Сифаксом, чем нам с тобой.

Огромный груз ответственности спал с плеч Сакарбала. «Уф! – облегченно и радостно вздохнул он. – Пусть теперь за результат переговоров отвечают наши полководцы. Пусть попросят об этом хитроумного Мисдеса – ему все равно ничего не будет в случае неудачи. А я умываю руки». И, распрощавшись с Сципионом, довольный Сакарбал покинул римский лагерь.

Но все случилось не так, как он представлял. Посол еще не знал, что Мисдес окончательно разругался с Гасдрубалом. Сегодня у них состоялся неприятный разговор, едва не перешедший в драку.

– Я не понимаю тебя, Гасдрубал! – почти кричал Мисдес, со злостью глядя на своего начальника. – У нас сил в четыре раза больше! Я отказываюсь вести переговоры о мире с Сципионом! Эта – позиция труса!

Гасдрубал вскочил, сжал кулаки и начал покрываться красными пятнами:

– Не забывайся, Мисдес! – заорал он так, что испуганный стражник заглянул в шатер, но тут же отпрянул назад, боясь навлечь на себя гнев полководца. – Я твой командир, и я могу наказать тебя!

– Полно! – усмехнулся, поднимаясь на ноги, Мисдес. – Ты же знаешь, что не сможешь меня наказать. Мой род более древний, более богатый и могущественный, чем твой. Но даже не в этом дело! Я не хочу поддерживать тебя в твоих трусливых поступках. Я вообще не понимаю, что делаю здесь. Лучше отошли меня в Карфаген!

– Ну и ладно! Ты сам напросился! Убирайся домой под защиту своего отца, не то я за себя не отвечаю!

Но угрозы были напрасными. Оба прекрасно знали, что, сойдись они в безумном поединке, Гасдрубал будет наверняка убит более искусным в фехтовании Мисдесом. Однако потом Совет предаст последнего казни через распятие за покушение на жизнь полководца. Убить его чужими руками Гасдрубал тоже не мог – слишком влиятелен старый Гамилькон, да и Ганнибал с Магоном тоже потребуют от Совета наказания Гасдрубала.

«Замкнутый круг», – думал каждый из них, гневно глядя в лицо противнику.

На следующий день, когда Мисдес готовился покинуть лагерь, он с удивлением увидел двух римских офицеров в сопровождении рабов, под присмотром карфагенской стражи, направляющихся к шатру командующего.

«Гасдрубал решил перенести переговоры в свой лагерь», – догадался он.

Когда офицеры приблизились, и старший из них повернул свое гордое лицо в его сторону, волна внутреннего беспокойства окатила Мисдеса с ног до головы. Он узнал эти холодные глаза и волевой подбородок, и хотя правую сторону римлянина закрывали подвижные пластины шлема, Мисдес уже не сомневался: под ними глубокий шрам, оставленный его фалькатой в битве при Ибере.

Римлянин замедлил шаг, и тоже, по-видимому, попытался сообразить, где мог видеть этого карфагенянина. Их глаза встретились. Лицо римского посла побагровело – он вспомнил!.. Вспомнил тот поединок, стоивший ему уха и фамильного браслета.

– Так значит, тебя не убили кельтиберы? – зловеще вымолвил Тиберий Фонтей, вперив полный ненависти взгляд в лицо своего обидчика.

Тот неожиданно для него ответил по-латыни:

– Нет! – Собственно, Мисдес не понял смысла вопроса, поэтому с ухмылкой спросил: – А почему они должны были меня убить?

Легат остановился, продолжая враждебно смотреть на него. «Аристоника и здесь меня обманула, рассказывая о судьбе браслета, снятого ее бывшим мужем с убитого карфагенянина, – с негодованием подумал он. – Так кто же ты на самом деле, моя Аристоника?..»

– Более того, ты – мой спаситель! – с издевкой продолжал Мисдес.

– Что?! – Теперь настала очередь Тиберия не понимать слов своего обидчика.

– Ты лично отпустил меня, когда я попал в плен после Метавра. А ведь какая была возможность поквитаться! – продолжал ехидничать Мидес.

Он громко рассмеялся легату прямо в лицо. Ненависть Фонтея на мгновение сменилась удивлением. Он действительно узнал в этом сильном карфагенском офицере в роскошных дорогих доспехах того, забрызганного кровью, оборванного пленного, которого он выбрал, чтобы послать к Ганнибалу.

– М-мм!.. – заскрежетал зубами от ярости легат. Онборолся с непреодолимым желанием отомстить немедленно, и его рука непроизвольно схватилась за рукоятку меча. Но второй офицер, Порций Катон, удержал товарища от опрометчивого поступка.

– Остынь, Тиберий Фонтей! – жестко вымолвил он. – Мы здесь не за этим!

– Так значит – Тиберий Фонтей? – Мисдес попытался выдавить из себя улыбку. – Теперь я знаю имя своего врага. Полно, офицер! Мы всегда сможем выяснить наши отношения на поле боя. Случай еще представится, не сомневайся! А сейчас ты – наш гость, так что прошу извинить мою неучтивость. – И, развернувшись, он пошел прочь.

Пока длились переговоры, Тит Юний, переодетый рабом, слонялся по лагерю. Он не вызывал подозрений – карфагеняне были уверены, что римские рабы всей душей ненавидят своих заносчивых хозяев. Да и что может высмотреть бестолковый раб?

Лагерь Гасдрубала был чрезвычайно многолюден. Более тридцати тысяч воинов – да еще столько же рабов и прислуги – населяли его. Коричневая туника Юния не выделялась среди огромного количества разношерстных одежд многонационального войска, и он, сделав безразличное лицо, с отсутствующим видом беспрепятственно бродил вдоль беспорядочно разбросанных разноразмерных бараков. Но мозг центуриона лихорадочно работал: он считался старым воякой, но не был старым по возрасту, – недавно ему стукнуло сорок шесть, и Юний сохранил ясность и пытливость ума.

Привыкший к строгой организации римского лагеря и суровым требованиям несения караульной службы, центурион искренне удивлялся бестолковой, по его мнению, планировке лагеря Гасдрубала и расхлябанности здешних стражников.

«Насколько я слышал, у Ганнибала все по-другому, – думал он. – Баркид держит свое войско в железном кулаке. Даже употребление вина в его лагере карается смертной казнью».

Юний дошел до южного бруствера и внимательно осмотрел казармы, построенные из сухого, хорошо воспламеняющегося дерева, покрытые соломенными крышами. Расстояние от них до стены составляло не более пятидесяти футов, что делало их достижимыми для зажигательных стрел и дротиков. Такая беспечность порадовала Юния, и он старался до мелочей запомнить, в каких местах лагеря бараки наиболее близки к частоколу.

«Да, это вам не римская армия, – размышлял центурион. – Карфагеняне претендуют на мировое господство, а сами остаются все теми же неорганизованными варварами. В наших лагерях все строже и продуманней. Расстояние от казарм до лагерного вала не должно быть меньше двухсот футов! У нас любой центурион знает: сколько земли следует отводить под одну палатку, под центурию, под преторий, под квесторий ( лагерные склады), где должны находиться, алтари, трибунал, форум, госпиталь, мастерские, штандарты, архив. У пунийцев, как я понимаю, таких правил нет. И это великолепно!»

Но день клонился к концу, и Юний поспешил назад, где уже его ждали. Переговоры только что закончились – как всегда, безрезультатно.

– Бестолковый раб! – сделав гневное лицо, замахнулся на него Фонтей. – Ты где шлялся? Заставляешь себя искать?

Центурион притворился испуганным и упал на колени.

Легат сильно ударил Юния по лицу, но его глаза смотрели на старого боевого товарища, как бы прося прощения: пунийцы не должны ничего заподозрить.

Вскочив на коней, маленький отряд покинул пределы лагеря.

Путь между лагерями был не очень близок. Время позволяло Порцию Катону задать Фонтею вопросы, ответы на которые он был не прочь получить.

– Я дождусь от тебя объяснений? – спросил он добродушно, чтобы вызвать легата на откровенность.

«Мне все равно когда-нибудь придется оправдываться, – рассуждал Тиберий. – Ладно… поговорим об этом сейчас». За время, прошедшее после непредвиденной встречи с двойником своего пасынка, он придумал более-менее правдоподобную историю.

– Порций Катон! – Голос легата был серьезен и торжественен, как никогда. – Я надеюсь на твою порядочность, так как то, что я собираюсь тебе рассказать, не предназначается для чужих ушей...

Он сделал встревоженное лицо и внимательно посмотрел на квестора.

Катон выглядел озадаченным, – он не ожидал, что его праздное любопытство приведет к каким-то слишком уж откровенным признаниям со стороны легата.

– Можешь не сомневаться, дорогой Фонтей, все, что ты сейчас скажешь, умрет вместе со мной.

Легат сделал вид, что не знает, как начать. Наморщив лоб, он, наконец, спросил:

– Тебе не показалось, что этот двойник, нумидиец, знает нашу речь?

– Да. Я заметил, что он внимательно слушал все, о чем говорили на совете, и в его глазах была осмысленность.

– Мне тоже так показалось. И я думаю – это не случайно …

– Продолжай! – попросил Катон, сгорая от любопытства.

– Дело в том… – Фонтей выдержал многозначительную паузу. – Дело том, повторил он, что Тиберий Младший – не мой сын…

– Что?!.. – ошеломленно переспросил Катон. Его поразило не только это признание. Как неукротимый поборник римских ценностей, он увидел в словах легата в первую очередь нарушение закона о римском гражданстве, за что полагалось серьезное наказание.

– Успокойся, квестор, – усмехнулся Фонтей, который догадался о том, что творилось в голове у Катона, который славился в Сенате своей фанатичной преданностью старинным традициям. – Я не нарушал законов. Дело в том, что в жилах моего сына, Тиберия Младшего, течет кровь римских аристократов, но, к сожалению… не моя.

– О-о!.. – Катон догадался, куда клонит легат. – Можешь не продолжать, если не хочешь…

– Нет, я должен высказаться! – рука Фонтея судорожно перебирала поводья.– Я долго не мог иметь детей. Мне пришлось сменить жену, чтобы мои надежды о наследнике наконец-то осуществились. Но Домицилла тоже никак не могла забеременеть. И я осознал: дело не в женах. Дело во мне!

Катон молчал. Ему было безумно интересно, но он пытался казаться равнодушным.

– Бедная Домицилла очень любила меня и не хотела развода. И вот однажды, когда я был на очередной войне, она решила попробовать… м-мм… это… с другим мужчиной. Я был счастлив, что через столько времени моя жена, в конце концов, понесла...

Фонтей перевел дух. Он изо всех сил старался показать Порцию, что признание дается ему очень тяжело.

– Ты не думай, что она сама поведала мне об этом, – успокоил он квестора. – Если бы мне стало известно об измене жены, то своей властью – законной властью отца римского семейства – я придал бы ее смерти. Домицилла никому не говорила о своем проступке. Лишь на смертном одре она призналась моей тетке, Фонтее Аврелии, в том, что совершила. Видно, это очень тяготило ее...

Фонтей тяжело вздохнул.

– Тетка рассказала мне, что, оказывается, у Домициллы родились близнецы, – а я в то время был в очередном походе, – и она, чтобы не вызывать у меня подозрений неожиданной излишней плодовитостью, отправила одного из них на Сицилию, в семью своей дальней родственницы. Но по дороге на корабль напали пираты и всех пассажиров продали на невольничьих рынках. Наверное, именно так брат-близнец «моего» сына оказался у нумидийцев.

– Вот это да! – воскликнул ошеломленный Катон. – Какие повороты судьбы!

Некоторое время они ехали молча. Катон переваривал услышанное, а Фонтей удовлетворенно усмехался. Придуманная им история выглядела безупречно. Иметь чужого ребенка в семье было обычным делом для римской знати. Усыновление – такая же привычная форма вхождения в семью, как и бракосочетание. Пусть Катон считает его рогоносцем. Он переживет это. Но в молчании квестора Фонтей не сомневался: Порций всем известен своим твердым словом. А сейчас к проклятому Масиниссе каждый день прибывают земляки, и его армия растет на глазах. Скоро в этой бесчисленной массе приверженцев царевича никто и не заметит двойника Тиберия Младшего. Тем более, что из офицеров армии Сципиона его сына, кроме Катона, никто не видел. Война закончится, все разъедутся по своим странам, и тайна Фонтея будет навсегда похоронена в степях Нумидии.

– Ты знаешь, кто настоящий отец твоего ребенка? – спросил Катон, когда они почти подъехали к воротам своего лагеря.

– А вот этого я тебе не скажу, – засмеялся легат. – Можешь быть уверен: в его роду не один консул!

И, пришпорив коня, он поскакал к преторию, распугивая пеших солдат, попадавшихся на его пути.

 

* * *

Сципион в конце концов нашел тот единственный план, посредством которого ему удастся разбить превосходящие силы противника. План был дерзким, но в случае успеха полководец сбережет войско и покроет себя вечной славой. Ночь, выбранная им для его выполнения, была беззвездной, луна не светила, кромешная мгла опустилась на лагерь, делая людей невидимыми на расстоянии ста футов. Это было необычно для Африки, но боги, как всегда, благоволили Сципиону, очевидно, зная о его дерзкой задумке.

В эту ночь враг должен оставаться слепым и глухим. На счастье полководца, с моря подул сильный ветер, шум которого заглушит звуки, издаваемые его армией.

Центурионы, предупрежденные обо всех хитростях намеченной атаки, уже неоднократно напомнили подчиненным о необходимости соблюдать тишину.

– Хотите остаться живыми в этой битве? – в который раз спрашивал Тит Юний у своих триариев. – Тогда будьте не громче мыши! В этот раз победа зависит не от ваших боевых навыков, а от сноровки и умения двигаться бесшумно во время марша...

В назначенное время римская армия беззвучно выступила из лагеря и, пройдя через ворота, разделилась на две половины. Одна, под руководством Гая Лелия и Масиниссы, двинулась в сторону лагеря Сифакса. Другая направилась к лагерю Гасдрубала.

Легион Фонтея вышел последним – ему предстояло перекрыть главные ворота лагеря и достойно встретить врага.

Солдаты шли осторожно, стараясь тщательно выполнять приказы центурионов. Мечи и копья перемотали тряпками – легион вместо привычного бряцания оружия издавал необычное шуршание, заглушаемое завываниями морского ветра.

Вскоре из ночи показались разведчики. Они указали офицерам направление, в которых нужно двигаться. «Значит, до вражеского лагеря осталось не более одной мили», – понял центурион.

Юнию не нужно было указывать дорогу. Его неоднократные поездки в чужой лагерь под видом раба и сделали возможным это дерзкое предприятие.

Легион становился на достаточном расстоянии до вражеских ворот, чтобы быть незамеченным сторожевыми с башен в кромешной тьме.

Солдаты, выстроившись в шеренги, замерли в ожидании.

Время для атаки было выбрано не случайно. Римляне явились под стены лагеря карфагенян под самое утро, когда сон наиболее крепок и еще нет намека на проблески рассвета.

Другие легионы продолжали движение: и вот, наконец, лагерь Гасдрубала оказался окружен со всех сторон.

Армия замерла в напряженном ожидании.

Сердце Сципиона громко стучало, но не от страха, а от предвкушения схватки. Он тянул время, чтобы дать возможность всем занять места, но время было способно сыграть и против него: стража могла что-нибудь заметить и поднять тревогу. На его счастье, этого не произошло. То ли солдаты противника на главных башнях действительно несли службу как попало, – о чем предупреждал полководца Тит Юний, – то ли все планируемое было выполнено так безупречно, что у врага не осталось никакого шанса обнаружить их до начала атаки.

Пауза затягивалась: ожидание становилось невыносимым.

«Пора!» – подумал Сципион и махнул рукой, стоявшему рядом трубачу. Тот набрал воздуха в легкие как можно меньше и выдал самый негромкий звук в своей солдатской жизни.

В полнейшей тишине трубу услышали все легионеры. Сигнал к атаке был отдан.

Пока охрана на башнях пыталась сообразить, не показалась ли им, не спутали ли они звук трубы с завыванием ветра, тысячи стрел и дротиков, подожженных под прикрытием щитов, обрушились на соломенные крыши бараков карфагенян.

Огонь занялся мгновенно. Шквальный ветер способствовал тому, что вражеский лагерь моментально заполыхал красивым ярким факелом, отбрасывая на бока отступающей ночи завораживающие отблески пламени, разрывающего темноту на обожженные части.

Наконец-то взвыли вражеские трубы – в лагере пунийцев поднялась тревога. Но толку от этого было мало. Полуголые люди, выбегавшие из бараков, думали не о воинском долге, а о том, как спасти свою жизнь. Никто и не пытался надеть доспехи и схватить щиты, – нет, все метались по кривым лагерным улицам, сшибая друг друга, падая в огонь и попадая под копыта обезумевших от страха лошадей.

Тит Юний слышал истошные крики, громкое ржание, топот тысячи ног, треск горящей древесины, хорошо просушившейся за время сидения Гасдрубала в своем лагере.

«Сейчас откроют ворота», – подумал центурион, и оказался прав: створки разом распахнулись под давлением множества рук обезумевших, цепляющихся за жизнь людей.

– К бою!.. – крикнул Тит Юний, и горнист продублировал его приказ громким сигналом, приглушать который уже не было надобности.

Мгновенно сомкнулись щиты, и легионеры двинулись вперед. Даже в этой необычной ситуации тактика легиона, отточенная за многие годы, не изменилась. Гастаты дружно метнули пилумы: вражеские солдаты в первых рядах стали падать как подкошенные. Бегущие следом спотыкались об их тела и тоже валились на землю.

В это время легионеры врезались в толпу карфагенян. Началась бойня. Молодые гастаты резали пунийцев, на ходу протыкая их незащищенные тела обоюдоострыми испанскими мечами, принятыми на вооружение армией Сципиона.

Испуганные, обезумевшие от ожогов, вражеские солдаты уже не представляли какой-либо серьезной угрозы. Легионеры действовали как живые механизмы: не надо думать, не нужно защищаться – с силой воткнул меч в податливую плоть, резким рывком вытащил обратно …. снова воткнул...

Гора трупов росла на глазах, и римляне вынуждены податься назад, так как путь вперед оказался буквально завален мертвыми телами.

Кто-то из карфагенян стал приходить в себя. Раздались предостерегающие крики:

– Ливийцы, к бою! Впереди – смерть!..

Из ворот стали выбегать солдаты с оружием и со щитами - кажется, от некоторых бараков огонь удалось отсечь. Количество вооруженных карфагенян все увеличивалось, и вот уже завязалась настоящая битва.

Но без командиров, без хоть какого-то плана на бой - враг не опасен. «Это стадо, – думал Тит Юний. – Хотя и вооруженное стадо...» Он был доволен: потерь в легионе почти не было, всего-то пара десятков раненых, а задачу они уже выполнили...

Фонтей был тоже удовлетворен. С высоты своего коня он наблюдал за жестокой расправой над пунийцами.

– И к чему было тратить столько времени на переговоры?! – крикнул он Порцию Катону. – Могли бы сдаться сразу и без боя. По крайней мере, остались бы живы!

Горы вражеских трупов ласкали его взгляд и наполняли грудь легата радостью легкой победы.

– Сципиону просто повезло, – проворчал Катон. – Если бы они заметили нас вовремя, неизвестно, как бы закончилось это сражение…

Он не любил Публия, а тот его просто ненавидел. Катон отравлял своим присутствием и без такого нелегкую миссию Сципиона в Африке. Мелочность, скупость и придирчивость квестора выводили полководца из себя, но он старался не показывать виду: финансовый надзор за его армией в лице Порция был одобрен Сенатом, его желания намеренно не учитывались, и пока Сципион не мог ничего с этим поделать.

Квестор был умен. Он понимал, что эта блестящая победа даст возможность Сципиону отослать его в Рим и не понести за это никакого наказания – радостная весть все спишет...

Фонтей усмехнулся.

– Катон, в такой момент не место личным обидам! Любой римлянин должен теперь славить великого полководца.

– Любой, но только не я! – злобно прошипел квестор – достаточно громко, чтобы шум бойни не помешал легату услышать сказанное им. – Я буду славить победы Рима, а не отдельного его гражданина!

Фонтей не обращал внимания на его желчь. Его душа ликовала вдвойне. «А ведь там, среди этого обезумевшего люда, мой обидчик! Интересно, он сгорел или убит римским оружием?..»

В этот момент боковые ворота лагеря распахнулись и оставшиеся в живых пунийцы стали прорываться через них в надежде скрыться под покровом ночи. Немногим это удалось, но эти немногие уже не интересовали Сципиона: эти жалкие обгорелые беглецы уже не представляли опасности для его армии.

В лагере Сифакса картина была такой же. Разве что казармы нумидийцев, построенные из тростника, камыша и соломы, горели еще лучше, быстрее и ярче.

Бойцы Масиниссы вдоволь поквитались со своими обидчиками – воинами Сифакса, теми, кто завоевал их родные земли. Со свойственной им звериной жестокостью они вспарывали врагам животы и отрезали головы, срывая с трупов все самое ценное.

Карталон, первый раз в жизни лицезревший такое побоище, был в ужасе, но внешне старался быть спокойным. Он тоже убивал, но делал это спокойно и по-своему изящно – одним точным ударом.

В душе он благодарил богов, что ему пришлось убивать нумидийцев, а не карфагенян. Он помнил о своих корнях, и резать соотечественников ему не хотелось. Тем более что любой из них мог оказаться кем-то из незнакомых ему родственников.

Карталон уже смирился с мыслью, что когда-то этот день настанет, и он ударит мечом своего земляка. Но пусть он настанет как можно позже...

 

* * *

Большой отцовский дом с зубчатой крышей, опирающейся на витые колонны, можно было заметить издалека, от фонтана Тысячи Амфор.

Радостное, пьянящее чувство всегда охватывало Мисдеса, когда он снова видел его в окружении стройных кипарисов, своими верхушками достающих до верхней колоннады.

Уже двадцать лет он провел в военных походах и лишь изредка возвращался сюда.

Вид дома каждый раз как бы напоминал ему: ты остался жив на бесконечной войне, Мисдес, и боги дают тебе еще один шанс вступить под эти своды.

Когда его корабль причаливал в гавани, Мисдес обычно неторопливо пересекал деловой центр Нижнего города, застроенный тесными, высокими многоэтажными домами. Здесь ему был знаком каждый фут. Вот на этой улице, в большом пятиэтажном здании, выходящем на главную площадь Республики, располагается главная контора его отца...

Всегда свежевыкрашенные стены, расписанные голубыми треугольниками на белом фоне, чередующимися кругами и вертикальными овалами, напоминали Мисдесу о его юности, когда он с ранних лет обучался здесь торговому ремеслу, еще не зная, что вся его остальная жизнь будет посвящена только войне.

Бирсу он проходил обычно быстро, при этом не забывая замедлить шаг и окинуть традиционно восхищенным взглядом величественный храм Эшмуна. Но более Мисдес здесь не задерживался: он не был ревностным верующим, хотя тщательно скрывал это даже от самого себя.

Крепостная стена, отделяющая Бирсу от Мегары, всегда была той границей, миновав которую Мисдес чувствовал, как его сердце начинало учащенно биться. На него накатывалось предвкушение скорой встречи; он знал, сколько шагов от каждого канала и акведука, встречавшихся здесь повсеместно, осталось до резных ворот из красного дерева, за которыми начинался сад Гамилькона...

Украшенные расписной штукатуркой, рисунком, состоящим из сплошных лент и зубчиков, стены дома утопали в красно-розовом цвете гранатовых деревьев, окружавших его.

Гранаты перемежались с кипарисами и пальмами, рассаженными в строгом порядке заботливыми садовниками старого сенатора.

Пожилой скиф-привратник в полосатой тунике, увидев вернувшегося сына хозяина, радостно заголосил и упал на колени.

– Встань, Скарис, – сказал Мисдес и ласково похлопал его по плечу. – Дома ли отец, сестры?

– Нет, господин. Лишь госпожа Кахина. Она сейчас одна в саду...

Мисдес, не останавливаясь, прошел через просторную прихожую, миновал гостиную, богато украшенную цветным мрамором, позолотой и фресками, и, толкнув литую бронзовую дверь, вышел в центральный перистильный дворик.

– Здравствуй, Кахина, – сказал Мисдес, увидев юную девушку, читавшую какой-то свиток под сенью фиговых деревьев, закрывавших ее от жаркого африканского солнца своими густыми ветвями.

Она вскочила с ложа слоновой кости, усыпанного мягкими подушками пурпурного цвета с вышитыми на них золотой бязью пальмовыми листьями.

Дочь Масиниссы была прекрасна. Ей только что исполнилось семнадцать – лучший возраст для восточных красавиц. Красота ее лица и тела уже раскрылись во всем своем великолепии.

Обворожительное лицо с восхитительной ямочкой на подбородке и вздернутым носиком неумолимо притягивало взгляд любого, кто считал себя мужчиной. Подведенные сурьмой огромные карие глаза, начищенные по нумидийскому обычаю до ослепительного блеска ровные зубы заставляли судорожно искать сравнения со светом звезд и извечным бархатом жаркой африканской ночи...

Длинные волосы водопадом спадали почти до пояса, но были в нескольких местах аккуратно перевиты тонкими нитями жемчуга. Шею девушки украшало ожерелье из крупных розовых рубинов и маленьких золотых треугольников с изображениями богов. Платье небесного цвета с широкими рукавами, вышитое золотыми и багряными цветами, заканчивалась чуть выше колен, обнажая стройные, как у молодой газели, ноги в мягких сандалиях, отороченных вырезками из шкуры леопарда.

– Здравствуй, Мисдес, – прошептала она, и щеки ее неожиданно стали пунцовыми, выдавая сильное волнение.

– Я рад тебя видеть!

– Я тоже счастлива, что ты вернулся домой живым и невредимым, Мисдес...

Девушка медленно подняла на него глаза, полные любви. Но вот в них наконец-то замерцали веселые искорки.

– Ты привез какой-нибудь подарок своей Кахине? – улыбнулась она.

– Но я же вернулся с войны, а там негде купить подарки, – засмеялся Мисдес.

Они оба знали, что он лукавит: с тех пор, как Мисдес впервые увидел ее в отцовском доме, он не упускал случая привезти ей лично или передать с нарочным какую-нибудь драгоценную безделушку.

Вот и сейчас великолепное ожерелье из лавандового жемчуга со вставками из фиолетового агата лежало в его дорожной сумке, ожидая своего часа. Мисдес запустил руку и извлек на свет это чудо ювелирного искусства.

Кахина широко раскрытыми глазами смотрела на ожерелье, но радость ее была вызвана не его красотой, а тем, что это подарок от милого Мисдеса, каждого возвращения которого она ждала как чуда, дарованного ей богами.

– Спасибо тебе...

Веселье куда-то улетучилась, и Кахина снова стала скромной девушкой.

Мисдес продолжал рассматривать ее, буквально упиваясь свежей красотой юности.

Семь лет прошло с момента исчезновения Аришат, и душевная рана уже зарубцевалась. Кахина – вот тот нежный притягательный огонек, из-за которого хотелось возвращаться домой.

«А что ждать? – неожиданно сказал он сам себе. – Меня скоро опять отправят на войну – либо к Магону, либо к Ганнибалу. Мне сорок три, ей семнадцать... Но мы же любим друг друга. Тем более, что ее отец, Масинисса, сейчас злейший враг Карфагена. А став моей женой и невесткой Гамилькона, она будет надежно защищена от несправедливого гнева Совета»

– Кахина, ты хочешь стать моей женой? – неожиданно выпалил он.

От этих слов девушка покачнулась и, охнув, опустилась на ложе. Пунцовые щеки моментально побледнели до такой степени, что Мисдес даже испугался за нее.

– Да… – робко, едва слышно пролепетала она.

Но тут же, опомнившись, вскочила и, обвив руками шею своего любимого, закричала:

– Да! Да! Конечно же, да!..

 

* * *

Гасдрубал Гискон и царь Сифакс выжили в ночной резне, устроенной Сципионом. Это можно было назвать большой удачей, ведь из всего огромного войска уцелело только две с половиной тысячи человек.

Сейчас, навербовав новых сторонников, они быстро двигались к границам нумидийского царства, проклиная вероломного Публия.

Но римский полководец не был вероломен, так как не нарушал никаких данных им обещаний. За день до планируемого нападения он сказал Сакарбалу, вновь посетившему его лагерь:

– Уважаемый, военный совет посчитал выдвинутые вами условия неприемлемыми. А посему, с этого дня мы снова находимся в состоянии войны с вами.

Ошеломленный Сакарбал не поверил своим ушам: долгие месяцы переговоров пошли насмарку. Теперь он не знал, останется ли в живых, когда эту новость услышит Гасдрубал.

Но Гасдрубал не убил его, более того, не сделал никаких выводов из заявления Сципиона – не усилил бдительности, не приготовился к войне, за что и жестоко поплатился.

– Зачем я втянулся в эту авантюру, – жалобно скулил Сифакс, запивая слезы вином, когда они устроились на привал, закрывшись от любопытных глаз в наспех сооруженном походном шатре.

– Не будь бабой, царь, – грубо одернул его Гасдрубал. – Пока ничего не потеряно. Мы с тобой еще отпразднуем триумф на римский манер...

– Это ты во всем виноват! – Сифакс, вытирая слезы, исподлобья бросил на него полный ненависти взгляд. – Ты и твоя дочь подбили меня на войну с римлянами!..

– Настоящий мужчина и мудрый полководец не слушает ничьих советов, – пытался смягчить ситуацию карфагенянин. – А ты, царь, именно такой... Тебе просто немного не повезло. Ты, как честный соперник, не ожидал такого вероломства от римлян, не так ли?

Лицо Гасдрубала стало добрым и едва ли не подобострастным. На самом деле он устал от жалкого блеяния этого труса, но сейчас у него не было выбора: Сифакс остался единственным из союзников, на кого еще можно положиться. А жить хотелось и ему, и Сифаксу. Если Сципион добьет их заново собранную, необученную армию, конец неминуем. Царь падет от руки извечного врага – Масиниссы, а Гасдрубала покарает Совет Республики.

Его красавица-дочь пока еще могла удерживать слабовольного царя от попыток переметнуться к Сципиону. Любовь – великая сила. И таких, как этот жалкий неудачник Сифакс, следует держать на поводке любыми способами. Даже посредством своей любимой дочери.

Вспомнив о ней, Гасдрубал невольно улыбнулся. Он любил свое дитя. Впрочем, ее нельзя было не любить: умная, образованная, обладающая какой-то демонической, не подающейся сравнению красотой, сводящей мужчин с ума, Сафонисба являлась гордостью не только его семьи, а, наверное, всего Карфагена.

«Она достойна только царей!» – однажды решил Гасдрубал, глядя на ее огромные, бездонные серо-голубые глаза с поразительно длинными ресницами, капризный курносый носик и прелестные пухлые губы, нежные, как у младенца. «Не была бы ты моей дочерью, – восхищено подумал он тогда, – я сам бы на тебе женился». И тотчас испугался своих порочных мыслей.

Гасдрубал за всю свою жизнь видел только одну женщину, которая своей красотой могла соперничать с его дочерью. Эта была пропавшая жена его бывшего подчиненного, а сейчас лютого врага. При воспоминании о Мисдесе полководец дернулся, как будто его укусила змея. Как же он его ненавидел! И не за то, что Мисдес наговорил ему, уезжая, а за то, что этот выскочка оказался прав – надо было не вести переговоры с римлянами, а обрушиться на лагерь Сципиона мощью обеих армий.

– Я знаю, что мы сделаем! – неожиданно, выпалил он, так что Сифакс чуть не поперхнулся большим куском баранины, которым в данный момент успокаивал свои взвинченные нервы.

– Ты слышал о тактике Фабия Кунктатора? – Гасдрубал радостно посмотрел на царя, показывая всем своим видом, что спасительное решение найдено.

– Да. Он изматывал армию Ганнибала, избегая прямых столкновений с его армией...

– А почему нам не поступить так же с Сципионом?

Царь задумался и перестал жевать, держа баранью лопатку возле своего замасленного рта.

– Это возможно?

– Конечно, возможно. На просторах Нумидии тактика Кунктатора будет как нельзя кстати. – Глаза Гасдрубала загорелись: ему казалось, что он наконец-таки нашел спасительное решение.

Сифакс тоже повеселел, от чего его аппетит, вообще-то никогда не пропадавший, заметно улучшился.

– Мы утомим Сципиона! Мои нумидийцы гораздо проворнее римлян! – воскликнул он и крикнул слуге, заглянувшему в шатер: – Налей-ка нам еще вина! Да поторапливайся!

* * *

 Стены Цирты были гладкими и высокими. Они завораживали своей мощью и неприступностью.

Столица Сифакса была построена в удачном месте. И огромные стены, и естественные препятствия – бурная, извилистая речка, отвесные скалы – надежно защищали ее от врагов. Единственный перешеек, взбирающийся по крутым склонам к главным воротам города, хорошо просматривался и делал уязвимыми атакующих, не давая им никакого шанса.

«М-да! Нелегко будет взять эту цитадель», – мрачно подумал Гай Лелий, изучая вражеский город.

– Что загрустил, легат? – усмехнулся краем рта, чтобы ненароком не обидеть товарища, вечно веселый в последнее время Масинисса. – Подсчитываешь возможные потери?

Ему было от чего веселиться. То, о чем он мечтал последние два года – вернуть себе отеческий трон, – сбывалось. Кроме того, его злейший враг, Сифакс, сейчас сидел закованный в цепи и рассматривал круп своего коня, так как мстительный царевич посчитал, что в таком положении – задом наперед – тот будет лучше всего смотреться с высоты городских стен.

– У нас есть чем порадовать защитников Цирты, – продолжал успокаивать Лелия Масинисса. – Не думаю, чтобы вид этого болвана, – тут он несильно пнул ногой по грязному сандалию царя, – вселит в их сердца дополнительную храбрость.

Сифакс продолжал уныло рассматривать конский хвост. По его щекам текли слезы – слезы позора и бесчестья.

Их великолепный план не сработал. Видно, Ганнибал и Фабий Кунктор – это не Гасдрубал Гискон и Сципионом. Кто-то в этой паре явно оказался не на своем месте.

Вначале все происходило так, как они задумали: римляне бросились их догонять, а они успешно отходили. Но потом все пошло наперекосяк: откуда-то появились стремительные всадники Масиниссы и легковооруженная пехота римлян. Откуда – не поняли ни Гасдрубал, ни Сифакс...

И если бы не наемники - кельтиберы, недавно прибывшие в Африку из Испании, все закончилось бы для них гораздо плачевней. Хотя куда уж плачевней! Разве не он, Сифакс, грязный и оборванный, сейчас сидит и наблюдает, как ленивый мерин опорожняет свой кишечник прямо под его носом?..

– У, шакал! – замахнулся на него Масинисса.

Он уже выместил злость на царе и сейчас просто развлекался, издеваясь над ним. От столь важного занятия его отвлек какой-то молодой всадник, направлявшийся к ним со стороны города.

– Царевич, – подскакав вплотную, крикнул он, обнажив в улыбке ровные белые зубы, – осажденные согласны говорить с тобой. Сейчас из ворот выйдут два их офицера. Они будут ждать нас в трехстах футах от стены.

– Молодец, Карталон!

Масинисса обернулся к униженному царю и усмехнулся:

– Поехали, покажем тебя твоим бывшим поданным.

Он неторопливо намотал поводья мерина на свою руку, и небольшой отряд нумидийцев двинулся по направлению к городу.

В условленном месте их уже ждали два ливийца в дорогих посеребренных доспехах.

Один из них слегка склонил голову, небрежно здороваясь с подъезжающим Масиниссой, которого на всякий случай прикрывали щитами Карталон и Гауда.

– Я приветствую тебя, сын царя Гал… – Он осекся, увидев своего некогда очень грозного повелителя, сидящего в нелепой позе на захудалой лошади.

– Что случилось, Рибадди? – усмехнулся Масинисса, узнав могущественного наместника Сифакса, который его неоднократно преследовал. – Или ты не рад видеть своего царя? Так давай же, скорей расцелуй его грязные сандалии, как ты любил это делать раньше…

Лицо наместника покрылось мертвенной бледностью – он понял, что это конец, и не знал, как вести себя дальше.

Выход из ситуации подсказал Масинисса.

– Пока ты думаешь, дорогой Рибадди, позволь защитникам города полюбоваться на своего правителя, по которому, я полагаю, они очень скучали. – Он осклабился и пихнул мерина вперед, позволяя осажденным увидеть пленника.

Тысячи глаз устремились на несчастного Сифакса, и ропот, услышанный даже внизу, прокатился по всему периметру крепостной стены.

– Я думаю, достаточно для первого раза, – продолжал издеваться царевич. – А теперь иди назад, Рибадди. Я надеюсь, сегодня вечером ворота города будут открыты?

Наместник молчал, не зная, что ответить.

– У твоего царя войск было в десятки раз больше! – зловеще напомнил ему Масинисса. – Вам некому больше придти на помощь, а захватив город, мы не оставим в нем ни одной живой души. И самое главное – твой повелитель приказывает тебе открыть ворота и сдаться.

Он пихнул черенком плети царя в бок и рявкнул:

– Я прав, повелитель? Что ты молчишь?..

Царь испуганно сжался и пробормотал, с трудом шевеля потрескавшимися губами:

– Выполняй приказ царевича, Рибадди!

– Что?! Я не ослышался?.. – Масинисса сделал вид, что страшно разгневался. – Ты сказал – царевича?!

– Выполняй приказ царя Нумидии! – торопливо поправился Сифакс и снова разрыдался.

 

* * *

Вино лилось рекой. Придворные виночерпии не успевали наполнять чаши и метались по огромному залу, где, развалившись на собранных со всего дворца ложах и тюфяках, пировали лучшие воины Масиниссы.

Они много пили, ели и кричали тосты за здравие молодоженов.

Царевич решил не соблюдать церемоний. Кто может быть лучшими гостями на его свадьбе? Придворные лизоблюды? Конечно, нет! Его преданные солдаты – вот кто более всех желанен ему здесь и сейчас. Те, кто переносил с ним невзгоды и опасности, убегая от воинов Сифакса и грабя царские поселения. Те, кто сражался с ним бок о бок, помогая Сципиону разбить карфагенян, а ему, Масиниссе, вернуть отцовский трон.

Свершилось, то о чем он мечтал последние годы, когда спал на голой земле, питался одной травой, загнанный на самую вершину отвесной горы, тонул в бурной реке, спасаясь от преследователей…

Сейчас он – царь. И рядом с Масиниссой сидит прекрасная Сафонисба – его новая обожаемая жена, а ее бывший муж, гонитель царевича, жалкий Сифакс, рыдает в подземной дворцовой темнице.

– Табат, отнеси с моего стола лучшей еды и вина царю, пусть тоже выпьет за здоровье молодоженов, – сказал Масинисса и разразился громким смехом.

Не обращая внимания на присутствующих, он страстно обнял Сафонисбу, которая скромно потупила взор.

– Ах! Какая красивая у меня жена! Правда, Карталон? – обратился Масинисса к молодому воину, лицо которого покрылось пятнами: он был непривычен к вину, но как же не выпить за царевича и его удачу.

– С ее светлым лицом не может сравниться даже луна, – согласился Карталон. – А сиянье звезд не превзойдет чистоты ее нежного взгляда.

– О, как изысканно ты можешь говорить, Карталон! – похвалил юношу Масинисса. – Закончится война, и ты всегда будешь находиться при мне, как раньше твой приемный отец...

Возлежавший по его правую руку захмелевший Гауда, высоко отсалютовав чашей, крикнул:

– Соратники, выпьем за бесстрашного Масиниссу – царя обеих Нумидий, доказавшего и врагам, и друзьям, что он один достоин этого высокого сана!

– За царя Масиниссу! – загремели под дворцовыми сводами восторженные возгласы. – За властителя обеих Нумидий!..

Воины вскочили на ноги и вскинули вверх наполненные чаши. Те, кто не успел присоединиться, стали замахиваться на виночерпиев, подгоняя их грозными окриками:

– Поторапливайтесь, прислужники Сифакса, не то получите добрых тумаков!

Всем хотелось выпить и пожелать всех благ своему вождю и будущему царю. Пускай официально Масинисса еще и не объявлен им, это дело недалекого будущего и пустая формальность.

Неожиданно звук тяжелых шагов солдатских калиг, подбитых стальными гвоздями, которые выбивали равномерный густой звон на роскошном мраморном полу, нарушил идиллию торжества.

В широком проеме дворцовой арки появился Гай Лелий в сопровождении восьми легионеров в полном боевом облачении.

Пирующие замерли и дружно посмотрели в их сторону. Музыканты также перестали играть, – римляне всегда внушали им страх, а этот офицер выглядел особенно грозно: его взгляд из-под нахмуренных бровей был неприветливым, если не сказать – угрожающим.

Легат с наигранным удивлением осмотрел находившихся в зале, как бы спрашивая – а по какому это поводу столь бурное веселье? На самом же деле ему было известно все, поэтому-то он и прибыл сюда из римского лагеря, получив донесение о свадьбе от своих агентов.

Масинисса, этот огромный бесстрашный воин, испуганно смотрел на Гая Лелия, олицетворявшего сейчас власть Рима, а конкретно – власть Публия Корнелия Сципиона. Он понимал – раз легат недоволен, значит, чем-то недоволен и командующий.

– Присоединяйтесь к нашему торжеству, – фальшиво улыбаясь, крикнул царевич. Обернувшись к стоящим позади него слугам, он громко приказал: – Лучшее вино и лучшую еду моему другу и его спутникам!

Лелий остановил взмахом руки кинувшихся к нему и на все готовых услужников Масиниссы и отчетливо произнес:

– Царевич, нам нужно поговорить наедине!

Масинисса понял, что над ним сгустились тучи, и все это из-за его новой, но уже обожаемой им, жены.

– Все пошли вон! – закричал он, вскочив с места и топая ногами.

Никто не удивился столь неожиданной перемене в настроении своего вождя. Он был известен своей необузданностью, кроме того, от внимания гостей не ускользнуло недовольство Лелия свадебной церемонией. В считанные минуты дворцовый зал опустел. Мрачный легат сел рядом с царевичем, кивком отпустив сопровождавших его легионеров.

Некоторое время они сидели молча. Наконец Лелий произнес грустным, тихим голосом:

– Что ты наделал, друг мой! Ты же знаешь, что наши законы не имеют право нарушать ни сами римляне, ни союзники.

Масинисса не проронил ни слова. Он еще надеялся, что все как-то обойдется. Но, похоже, надеялся напрасно.

– Царь Сифакс, его имущество и его домочадцы не принадлежат ни мне, ни тебе, ни Сципиону. Они - собственность Сената и народа Рима. Только Сенат может определить их дальнейшую судьбу.

Лицо царевича залилось густой краской. Он не видел выхода из создавшегося положения. Масинисса долгое время жаждал обладания Сафонисбой так же, как жаждал отцовского престола. Он был помолвлен с ней, но Гасдрубал лишил его желанной женщины, нарушив свое слово и отдав ее сластолюбцу Сифаксу. И вот теперь сбылась заветная мечта – он владеет ею! Но эту мечту хотят у него отнять, объясняя это какими-то законами – причем законами страны, где он ни разу не был.

Однако эмоции – всего лишь эмоции. Если бы не римляне, не видать ему царского трона. А благодарным Масинисса быть умеет!

Но в его душе все же тлел огонек надежды.

– Гай Лелий, разреши мне пока не оправлять ее в лагерь, – смиренно попросил он. – Пусть она прибудет туда вместе со мной. Я все же попытаюсь поговорить с Корнелием Сципионом о ее судьбе.

– Хорошо, – согласился Лелий. – Но будь уверен, он скажет тебе то же самое.

 

* * *

Почти два года они не виделись. Два долгих года, которые Верике показались целой вечностью.

Для Гауды и Карталона время прошло быстро – водоворот событий и полная опасностей жизнь не давали им возможности считать дни до встречи, – но они торопились к Верике, моля богов, чтобы она оставалась живой и здоровой.

Они очень соскучились. Один – по жене, другой – по приемной матери, такой доброй, нежной и любящей. Оба предвкушали скорую встречу: до родового поселения Гауды оставалось совсем немного – не более трех миль.

Маленький отряд – семеро бойцов вместе с ними – двигался очень быстро, но такой темп не мешал неспешной беседе Карталона и Гауды. Они обсуждали последние события, в которых принимали самое активное участие. Масиниссу объявили царем Великой Нумидии со столицей в Цирте. На радостях он разрешил им ненадолго отлучиться, велев доставить Верику во дворец, где она будет жить в окружении услужливых царских рабов.

Карталону было уже семнадцать, он возмужал не по годам: суровое лицо, жесткий взгляд, тяжелая рука – такому не переходи дорогу. Но в душе он остался тем же образованным мальчишкой с тонкой душой, каким был в Испании. Его радовало, что Гауда тоже достаточно образован – сказывалось время, проведенное в Карфагене с царевичем – и мог в свободное время уделять ему внимание для познавательных бесед, в которых Карталон так нуждался, находясь среди варваров.

«Мои варвары!» – с теплотой думал он. Карталон привык к своему новому народу, и они тоже считали парнишку нумидийцем, забыв о его испанском прошлом. А о карфагенском вообще не ведал никто, да и он сам постепенно стал забывать о своих настоящих корнях.

Нумидийцы очень трепетно относились ко всему, что касалось их племени. По-звериному жестокие с чужаками, с людьми своего рода они были преданны, открыты и великодушны. Карталон за годы скитаний с Масиниссой в полной мере оценил все эти их лучшие качества. Он понял – лучших друзей ему не найти и решил, что не будет больше задаваться вопросом, кто же он есть на самом деле – карфагенянин, илергет или нумидиец.

Верика не напоминала ему о родителях, тщательно обходя эту столь печальную для Карталона тему. Он вбил себе в голову, что его отец и дядя погибли где-то на этой бесконечной войне, а мать с братом сгинули в римском рабстве. Гауда вообще делал вид, что, зная Адербала, он никогда не был знаком ни с Мисдесом, ни с Аришат – зачем лишний раз ранить душу приемного сына? Поэтому Карталон свыкся со своей новой жизнью и не желал никакой другой.

Сейчас он мечтал только об одном – о встрече с Верикой и о тех нескольких днях отдыха, что ожидали их в родовом селении Гауды.

Род его приемного отца был одним из самых древних и уважаемых в Нумидии. Его люди, одни из немногих, занимались не только кочевой жизнью, но и населяли небольшой городок, окруженный надежными стенами, построенными его прадедом, Акхатом Отважным. Там же находится родовое поместье, хотя и уступающее по роскоши дому Карталона в Новом Карфагене – а он еще помнил его, – но довольно просторное и светлое. Карталону так и не удалось побывать в доме своего кровного деда, боэтарха Гамилькона, после которого жилище Гауды показалось бы ему жалкой лачугой.

Наконец, впереди показались очертания крепости – небольшой, но с высокими стенами, хорошо расположенной на крутом скалистом склоне, омываемом с трех сторон извилистой речушкой. Карталон уже бывал здесь и знал: пусть сейчас речушка спокойна и мелководна, но зимой и весной она превращается в настоящую горную реку – бурную, полную водоворотов, несущую опасные потоки, бьющуюся об огромные прибрежные валуны.

Беспрепятственно миновав ворота, тепло приветствуемые на воротах стражей, сразу узнавшей хозяина, путники въехали в городок.

Уже темнело, на улицах почти не было народа, и они быстро достигли дома Гауды, стоящего в окружении пальм вблизи главной площади.

Сбежавшиеся слуги встретили их громкими возгласами неподдельной радости: они очень любили своего господина. Некоторые пали ниц и пытались поцеловать полы его запыленного плаща. Но Гауда мягко отстранил их, благодушно похлопывая по плечам со словами:

– Полно... Я тоже очень рад вас всех видеть!.. Скажите-ка, госпожа еще не спит?

– Нет, она еще не ложилась, – ответил Бисальт, старый домоправитель, по лицу которого текли слезы счастья от встречи с хозяином, которого обожали все домочадцы. – Госпожа сейчас в гостиной. Она не знает о вашем прибытии. – И, не удержавшись, он упал на колени и обнял ноги хозяина. – Слава богам, что ты вернулся живым и здоровым! Мы переживали за тебя. Думали, что ты погиб от рук шакалов Сифакса!..

Гауда помог подняться старому слуге.

– Все позади, мой верный Бисальт. Масинисса сейчас царь Великой Нумидии, так что все ваши страхи теперь напрасны...

Услышав эти слова, слуги разразились ликующими криками. Последнее время они жили в постоянном страхе перед людьми Сифакса

Оставив их, Гауда и Карталон быстрым шагом вошли в дом. Миновав просторную прихожую, они предстали перед взором Верики.

Увидев их, она вскочила с просторного ложа, покрытого рысьими шкурами. Ее лицо исказил гнев – из-за тусклого света, отбрасываемого бронзовым светильником, Верика не узнала в двух воинах, облаченных в доспехи, мужа и сына. Она хотела грозно крикнуть – как они могли так бесцеремонно ворваться в помещение, закрытое даже для прислуги? Но в следующую секунду гнев в ее глазах сменился безудержной радостью, и Верика с громким криком бросилась к ним, распахнув руки для объятия.

– Родные мои, неужели это вы?

Верика осыпала их лица поцелуями, и они отвечали ей тем же.

Покончив с процедурой столь радостной встречи, но все еще не веря неожиданно пришедшему в ее дом счастью, она кликнула слуг и приказала накрывать на стол.

– Погоди, дай нам хотя бы умыться с дороги, – улыбался довольный Гауда. – Впереди у нас пять дней отдыха – нам некуда торопиться.

– Будем есть и много говорить, – подтвердил его слова не менее счастливый Карталон.

Вскоре стол был накрыт, и уставшие путники жадно накинулись на еду, не забывая бросать в сторону Верики теплые взгляды.

Гауда подробно расспросил ее обо всем, что случилось в его отсутствие. Немного удивившись отсутствию каких-либо значимых плохих новостей, он начал отвечать на вопросы Верики. Он подробно рассказал обо всех злоключениях, которые им суждено было пережить и, закончив свой рассказ, сделал довольную мину.

– Отныне наши несчастья закончились. Масинисса – полновластный царь, поддерживаемый Римом, и у него нет соперников на его землях. Мы с Карталоном – первые приближенные нового царя, а ты, согласно его велению, должна жить в Цирте, во дворце.

Верика всплеснула руками от удивления.

-Ах!.. Неужели?!

Действительно, неужели их несчастия и правду закончились? К тому же она сможет вырваться из этого захолустья и будет жить в столице...

Гауда смотрел на нее, на улыбающегося Карталона, и недоуменно думал: «Странно получается. Я ненавидел римлян всем сердцем; убил их проконсула – отца нынешнего покровителя моего царевича – и одного действующего консула. Римляне лишили Верику родных и отчего дома. Карталон по их вине навсегда расстался с семьей. А теперь мы все вместе искренне радуемся их победам? Что происходит с нами? Что сделала с нами эта бесконечная война?..»

 

Глава 12 ...

Перейти на главную страницу...